И он торопился.
А мы не сводили с него глаз.
Звездин сидел за столом, облокотившись на него и запустив пальцы рук в свои длинные льняные пряди. Он следил за каждым движением Емельяна, и было видно, что подавлен так нежданно нагрянувшей разлукой.
Но Звездин был и откровенно рад за друга. И радость эта выливалась в коротких дружеских шутках-напутствиях. Гурьянин знал уже, в каких местах и при каком сигнале светофора безопасно переходить городские улицы, где надежнее хранить деньги и документы, как ступать на эскалатор метро, чтобы не спотыкаться и не порочить тем самым достоинство фронтовика. После каждого совета Звездин спрашивал:
— Уяснил, Меля?
Емельян с самым серьезным видом отвечал:
— Уяснил, Вася. Так и буду делать.
— Вопросов нет?
— Нет, Вася. Все понятно.
— Молодец. Да, вот еще что: не разглядывай манекены в витринах. Некультурно.
— Хорошо, хорошо.
— Каждый день ешь горячее.
— Будет выполнено, Вася…
Мы с Шалаевым не могли удержаться от смеха, а они были подчеркнуто серьезны и сосредоточенны. Только глаза их, черные — Емельяна и голубые, под бесцветными бровями — Звездина, не переставали лучиться искренним и живым теплом дружбы.
Из их рассказов мы знали, что они знакомы с самых первых дней войны. Отступая из-под Бреста, совсем еще молоденький пехотный лейтенант Звездин натолкнулся при переправе через небольшую речушку Ясельду на горстку артиллеристов. Собственно, была уже это и не горстка. У единственной, сохранившей вид оружия «сорокапятки» (остальные были покорежены до неузнаваемости) сидели четверо красноармейцев. Через минуту к ним подошел младший лейтенант. Он шел от реки, где, видимо, умывался, потому что все еще держал в руке мокрый носовой платок.
Звездин знал, насколько были измучены он и его красноармейцы, но, глянув на артиллеристов, сразу перестал думать о себе. Это были смертельно уставшие люди, с осунувшимися лицами и по-голодному запавшими глазами. У двоих белели на перевязи забинтованные руки, сам младший лейтенант был ранен в голову. Над виском сквозь запыленный бинт проступало свежее бурое пятно; и без того смуглое лицо его казалось под белой повязкой совсем черным.
— Младший лейтенант Гурьянин, — представился командир артиллеристов. И Звездин, называя себя, протянул ему руку не столько уже по привычке или в силу этикета, сколько из внезапно родившегося в нем чувства уважения. Мельком глянув за речку и увидев там несколько подбитых танков, Звездин понял, что перед ним дело рук этих вот полуживых молчаливых людей.
— К броду рвались? — спросил Звездин, показав глазами в сторону подбитых танков.
Младший лейтенант кивнул. Он вообще больше разговаривал кивками, и Звездин понял, что это тоже от усталости.
— А вы-то… вы-то откуда? — вдруг спросил младший лейтенант, недоверчиво пройдясь взглядом и по нему, Звездину, и по его людям, успевшим уже присесть и закурить.
— То есть как — откуда?
— Вы из-за речки?
— Ну да.
— Так там же немцы.
Звездин только пожал плечами и, холодея, стал вдруг догадываться, что, в сущности, он только что вышел из окружения. Вышел благодаря тому, что вот эти люди, эти пятеро «сорокапятчиков», задержали здесь и вынудили отступить фашистские танки.
Лишь намного позднее узнал он, что побывал в те дни в так называемом «слоеном пироге» — бои шли сразу на нескольких рубежах не только вдоль, а и по глубине фронта. Подойди он к Ясельде на час-полтора раньше — перед ним оказались бы не пятеро советских артиллеристов, а тыл прорывавшейся к речке немецкой танковой колонны.
— Повезло вам, — сказал после минутного молчания Гурьянин. — Но мне кажется, они опять полезут.
И они полезли.
Не успели звездинцы выложить из вещевых мешков все, что там еще оставалось, чтобы угостить артиллеристов, как за речкой снова послышался гул. Он быстро нарастал. Из-за двух дальних высоток показались бронированные башни танков.
— Выкатывай напрямую, — сказал своим красноармейцам младший лейтенант. — А вы отходите, товарищ лейтенант, — обратился он к Звездину. — Только не идите поймой, заболочено. Держитесь лощины, вон на ту рощицу. А там…
Перехватив злой взгляд Звездина, он осекся и виновато пожал плечами.
— Ну как знаете, — примирительно сказал он. — Только это же танки. — И взгляд его красноречиво скользнул по стоявшим в пирамиде винтовкам. — Вот разве «максимчик» свое слово скажет.
«Максимчик»… С тех пор они только так и называли станковый пулемет. Вспоминали ли о той первой встрече или просто приходилось к слову — «максим» неизменно оставался «максимчиком». Потому, видно, что тогда, у Ясельды, он сказал не менее весомое слово, чем пушка.
Звездин сам не знает, как это пришло ему в голову, но он сразу подумал о возможном проникновении фашистов в тыл совсем открытой и, в сущности, незащищенной артиллерийской позиции. Так оно и получилось. И вот тут-то пригодился «максимчик».
Умолк он только после того, как два из четырех прорывавшихся к броду танка снова скрылись за высотками. Два танка остались уже почти у самой воды. Один из них еще отстреливался беспорядочными и явно неприцельными выстрелами. Он был так близко, что отчетливо виднелся черно-белый крест на башне, блестевшие в закатном солнце траки, даже закопченный срез орудийного ствола, из которого время от времени еще вырывалось пламя.
Младший лейтенант Гурьянин с минуту смотрел на подбитый, но огрызавшийся танк, потом перевел взгляд на снарядный ящик, где оставался один-единственный снаряд, снова глянул на танк и вдруг взял из ящика снаряд. Прицел давно уже был разбит, и Гурьянин стал наводить орудие через ствол. Чтобы навести тщательнее, он вместе с оставшимся в живых заряжающим перенес тела двух убитых своих товарищей от пушки в сторону, на разостланные за бруствером шинели.
Гурьянин целился долго, — видно, ему ни за что не хотелось израсходовать последний снаряд впустую. Когда прозвучал выстрел, Звездин отчетливо увидел взрыв, окутавший огнем и башню и ствол только что стрелявшего орудия на фашистском танке. После этого он уже больше не огрызался.
Гурьянин, присев на станину, долго смотрел куда-то за речку, туда, где садилось солнце. Оно опускалось к земле между двумя лесными опушками, почти касаясь их боками, и было похоже на огромный красный мяч, вмонтированный в живые опоры.
Рядом со своим командиром в такой же задумчивой позе сидел заряжающий — широкоплечий, уже немолодой мужчина, с крупным в кости, но исхудавшим лицом и безжизненно неподвижными глазами.
Над речкой и за ней, над полем, было тихо и тенисто. Отблески на траках подбитого танка сгасли, но вершинки высоток еще были в лучах. Потом потемнели и они, на смену теням по земле крался мрак.
Наверное, мрак и пробудил от задумчивости Гурьянина. Он встал, огляделся и подошел к убитым, рядом с которыми теперь лежали и двое звездинских. И долго стоял над ними, безмолвный и окаменевший.
Похоронили убитых, зарыли в лощине, на полпути от Ясельды до живописной осиновой рощи, орудийный замок и четверо суток выходили лесами из окружения. Потому что, как выяснилось, и оборона на Ясельде была уже внутри «слоеного пирога». А сам этот «пирог» находился… в тылу у немцев.
Выйдя, они прибились к первому встретившемуся им полку, где как раз нужны были пехотные и артиллерийские офицеры. Это и был наш полк.
Мы помнили по рассказам Гурьянина и Звездина все до тонкостей в их давнем и таком невеселом знакомстве. Только тонкости эти были усвоены нами не сразу, а собирались постепенно, по крупицам. Один раз они по какому-либо случаю вспоминали холмы близ Ясельды и ее пойму, второй раз — закат и горевшие в его лучах траки подбитого фашистского танка, в третий — убитых, артиллеристов и пехотинцев — рядом. Так нередко случалось и в нашем полку, как и вообще на фронте… Со слов Звездина мы знали, что Емельян уже тогда любил, удивляясь, говорить «явленьице» и «други мои», а все самое существенное переводил в цифры. Гурьянин в свою очередь по черточкам восстанавливал в себе и рисовал перед нами (не специально, а от случая к случаю) «тогдашнего Васю», по-спокойному смелого и нехлопотливого пехотного лейтенанта, который не терялся в любой обстановке.
«…А помнишь, когда убило осколками сразу двух твоих пулеметчиков и ты в один прыжок оказался за «максимчиком»?…»
«…Солнце… Никогда не забуду висевшего между двумя дальними опушками солнца…»
И начинались воспоминания. Оба скоро забывали о себе и говорили о солдатах. О погибших особенно.
«Был у меня первый номер. Из-под Харькова, кажется. Закривидорога — фамилия. Ляжет к «максимчику», ухватит узластыми пальцами рукоятку — и считай, что их уже не расцепишь. То есть пулемет и пулеметчика…»
